Петр Павленко - Избранные киносценарии 1949—1950 гг.
— Я слушаю.
За поблескивающими стеклами пенсне глаз Гиммлера нельзя было разглядеть.
Борман придвинулся ближе.
Кальтенбруннер и Шитте, миновав приемную, длинный коридор, вошли в помещение охраны Бормана.
— Шарфюрер Берг! — отрывисто пролаял Кальтенбруннер.
Этот окрик заставил вскочить удобно расположившегося в кресле белесого блондина.
— Шарфюрер! — Кальтенбруннер кивком указал на стоящего рядом с ним Шитте. — Вы доставите генерал-майора Шитте на моей машине в пункт номер восемь!
— Слушаюсь, господин обергруппенфюрер! — Окруженные белесыми ресницами глаза сузились. — Прошу вас, господин генерал-майор.
Кальтенбруннер, поглядев им вслед, поворачивается и идет обратно. Спускаясь по лестнице, он ударяется головой о свод и со злостью плюет. Подойдя к стальной двери кабинета Бормана, хочет открыть ее, но дверь заперта.
Борман сидел так близко к Гиммлеру, что их колени почти соприкасались. Он говорил совсем тихо:
— Мы кончены, милый…
— Возможно, — Гиммлер настороженно посмотрел на Бормана.
Страх, который владеет загнанными в угол крысами, невидимо присутствовал в этой комнате. Гнетущая атмосфера сгущалась.
— Ты абсолютно прав, цепляясь за этих американцев. — Борман короткими движениями потирал пальцы рук. — Я понимаю тебя. Но ты не продумал все до конца. — Он угрожающе осклабился. — Нельзя так просто сбрасывать со счетов Мартина Бормана!..
— А я попробую, — в голосе Гиммлера появились шипящие моты.
Этот разговор без свидетелей позволял немножко распоясаться. В этом было какое-то облегчение. Они оба были вне себя и все-таки говорили тихо.
— Подумай еще раз, — шептал Борман, — это очень, очень серьезное предложение. Зачем нам сговариваться с американцами порознь. Мы прекрасно пойдем в упряжке… Борман и Гиммлер…
Он выжидательно смотрел на Гиммлера, но тот оставался совершенно безучастным. Взгляд его был устремлен в пространство, челюсти крепко сжаты, нос обострился, мертво поблескивали стекла пенсне.
— Мы разделим власть, — Борман старался быть как можно более убедительным. — Я останусь главой партии, ты будешь преемником Гитлера — главой империи…
— Бессмыслица! — Гиммлер покачал головой. — В твоем предложении нет и крупицы разумного… Одно только желание не утонуть. На твоем месте я продолжал бы рассчитывать на Англию.
Ему явно хотелось вызвать взрыв, но Бормана не так-то легко было раздразнить, когда он этого не хотел.
— Значит, нет? — улыбаясь, спросил он.
— Нет! — жестко отрезал Гиммлер.
Борман встал и сделал неопределенный жест пальцами.
— Разговора не было. Он растворился в воздухе. Прошу, дорогой, — Борман подошел к двери и открыл ее.
За дверью стоял Кальтенбруннер. Гиммлер прошел мимо него. Борман остался в дверях. К нему подошел Кальтенбруннер.
— Значит, — спросил он с расстановкой, сдавленно и хрипло, — я хорош только тогда, когда требуется убрать какого-нибудь Шитте?
Борман успокоительно похлопал его по плечу.
Личная машина Кальтенбруннера мчится по автостраде, виляя между противотанковыми рвами и надолбами. Рядом с шофером шарфюрер Берг. Его белые ресницы помаргивают. На заднем сидении, согнувшись и опустив голову, сидит генерал-майор Шитте.
Навстречу машине мчатся маленькие островерхие домики, негустые, ровно подстриженные аллеи.
Углубившись в пригородный лес, машина останавливается возле узенькой, бегущей между деревьями дорожки.
Берг торопливо выскакивает и почтительно распахивает дверцу:
— Пожалуйста, господин генерал.
Шитте выходит и с недоумением оглядывается.
— Что это? — спрашивает он.
— Это пункт номер восемь. — Берг почтительно наклоняет голову и показывает на дорожку. — Прошу вас, господин генерал!..
Шитте хмурится, засовывает руки в карманы и идет в указанном направлении. Через несколько шагов он снова забывает, обо всем окружающем. Голова его опускается на грудь. Он шагает машинально. Берг мягко идет за ним.
Когда поворот тропинки скрывает шоссе, Берг вытаскивает из кармана пистолет, неторопливо прицеливается и стреляет генералу в затылок. Тот падает. Берг подходит ближе и стреляет еще раз. Убедившись, что генерал мертв, он поворачивается и идет обратно к машине.
Борман уже забыл об этой маленькой любезности, которой он хотел подкупить Гиммлера. В конце концов, какое это могло иметь значение для Бормана: смерть одного или нескольких генералов, смерть десяти, двадцати, ста тысяч рядовых немцев. На карте стояла его, Бормана, собственная жизнь и карьера. И Борман напряженно размышлял об этом. Кальтенбруннер следил за каждым его движением.
— С Гиммлером необходимо покончить!.. — Этот вывод у Бормана созрел давно, но теперь, наконец, он решил сказать об этом Кальтенбруннеру. — Тогда останусь я… и ты… Американцы вынуждены будут договариваться с нами.
Кальтенбруннер снова яростно зашагал по кабинету. Потом остановился и посмотрел на Бормана налитыми кровью глазами.
— Надо вырвать у Гиммлера списки нашей агентуры в Восточной Европе. Он собирается продать их американской разведке.
— Надо покончить с ним! — настойчиво повторил Борман.
— Покончить, — Кальтенбруннер остановился. — Но как?
Борман выдержал эффектную паузу, усмехнулся и шопотом произнес:
— Очень просто!.. Гитлер…
Огромный кабинет Гитлера в имперской канцелярии. Полупустой и холодный, он рассчитан на театральный эффект. Гигантский письменный стол стоит у стены, на которой красуется портрет Рудольфа Штайнера, предсказателя, мистика, создателя глупейшей философской системы — антропософии.
В шатком сознании фюрера шарлатанские бредни и узенький, звериный практицизм создавали невообразимую смесь. События грозно надвигались. Полоса удач давно миновала. Почему? Гитлер часто напряженно думал об этом. Он не хотел понять, что вся его «блистательная» карьера была карьерой марионетки, движением которой управляли руки промышленных и банковских заправил. Правда, он был строптивой марионеткой, доставившей им много неожиданных хлопот, но сущность дела от этого не менялась.
Мрачные мысли теснились в голове Гитлера. Он почти не слушал бормотания Мартина Бормана. Зачем они сейчас пришли к нему, эти оба, Борман и Кальтенбруннер? Гитлер искоса поглядывал на них, грызя ногти. Он никогда особенно не любил своих приближенных. Бормотанье Бормана начало действовать ему на нервы.
Он внезапно поднял голову:
— Ну?
— Мой фюрер, я охвачен скорбью.
— Ну?
— У меня не поворачивается язык.
— Проклятая лиса, — голос Гитлера звучал пронзительно. — Почему вы все время кружите вокруг да около?
Борман решил, что дальше тянуть не стоит. Он заговорил медленно и торжественно:
— Генрих Гиммлер вступил на путь измены.
Гитлер отпрянул в кресле — опять измена!
— Доказательства!.. — В голосе Гитлера задребезжало предвестие воплей, которые так хорошо были известны чиновникам имперской канцелярии.
Борман повернулся к Кальтенбруннеру:
— Кальтенбруннер!
— За вашей спиной Гиммлер давно уже ведет переговоры с американцами, — подобострастно проговорил Кальтенбруннер.
— Какие переговоры?!
Борман понимал, что надо ковать железо, пока оно горячо.
— Боюсь, что Гиммлер хочет стать вашим преемником, главой империи… Уже сейчас, когда вы, наш фюрер, в расцвете своего гения ведете Германию по пути славы!..
Быстрыми мелкими шагами входит Гиммлер в приемную имперской канцелярии. Вскакивают эсэсовцы — личная охрана Гитлера. Встает адъютант Гитлера — генерал Бургдорф. Дойдя до середины приемной, Гиммлер останавливается. Из-за массивных дверей, ведущих в кабинет Гитлера, доносится нечленораздельный вой. Адъютант подходит к Гиммлеру, который, поправляя пенсне, вглядывается в его непроницаемое лицо.
— Фюрер сегодня в дурном настроении? — спрашивает он.
— У него рейхслейтер Борман и обергруппенфюрер Кальтенбруннер, — уклончиво говорит Бургдорф. — Вас ждут.
Гиммлер чувствует, что воздух наэлектризован. Он внимательно смотрит на Бургдорфа: очень важно определить заранее, что его ждет… С Гитлером лучше быть готовым ко всему.
Гиммлер медленно идет к тяжелым дверям кабинета. Открывает их. Вопль сразу врывается в приемную. Двери автоматически закрываются.
— Хайль Гитлер! — говорит Гиммлер сразу же у дверей и преданным взглядом впивается в Гитлера.
Гитлер бросается к нему, хватает его за грудь и отталкивает.
— Негодяй! Подлец! Предатель!
Гитлер топает ногами, визжит, приседает, но во время всего этого беснования беспрестанно следит, какое впечатление его ярость производит на Гиммлера. В позе Гиммлера бесконечная покорность.
